Я не могла усидеть на месте. Схватила кувшин с лимонадом, но, не зная, что с ним делать, поставила обратно на стол.

– Зачем ты с ним так?

– Он не имеет права сюда приезжать, – ответил Берн. Он сел и уставился неподвижным взглядом на пустую середину стола.

– Вы были как братья. А теперь ты и Томмазо делаете вид, будто никогда не были с ним знакомы.

Берн царапал ногтем большого пальца пластиковую скатерть.

– Просто мне не нравится, кем он стал. Вот и все.

– Что на самом деле произошло между вами?

– Ничего не произошло. Он первым решил расстаться с нами.

– Так причина в этом? В том, что он уехал учиться в Бари?

– Легавые должны держаться подальше от этого места.

– Ты выгнал его отсюда, словно преступника. Это ты повел себя как легавый!

Берн покачал головой:

– Не гневайся на меня. Умоляю.

У него был такой беззащитный, такой мягкий голос, а эти слова, «не гневайся», – ну кто бы еще так сказал? То, что оставалось от моей злости, исчезло в одну минуту, смытое океаном безмерной преданности. Мое поведение нельзя было оправдать ничем. Я уклонялась от истины, даже когда она была совсем рядом, на расстоянии вытянутой руки.

Я села рядом с ним. Положила руку на стол, а голову – на руку. Берн тут же запустил пальцы мне в волосы. Я приняла эту ласку, хотя не знаю, заслужила ли я ее.

– Мы оба очень устали, – сказал Берн. – Но скоро все наладится.

Пальцы Берна ритмично нажимали на кожу головы, на корни волос. Я закрыла глаза, солнце последних дней мая пробиралось сквозь веки, в полях вокруг царила тишина, все это обволакивало меня, словно обещание.

Когда я училась в средней школе, наш семейный врач выжег мне бородавку под большим пальцем ноги. Папа сжимал мне руку и повторял: не смотри вниз, не смотри вниз, продолжай разговаривать со мной, а потом доктор сказал: теперь надо провести электросварку. Это было единственное медицинское вмешательство, которое мне довелось перенести, если не считать лечение кариеса. Поэтому в день забора яйцеклеток, когда я за ширмой медленно снимала одежду, чтобы надеть жесткую и шершавую больничную рубашку, под разговор Берна и Санфеличе (они рассуждали о вине), я дрожала всем телом, словно в кабинете вдруг наступила зима. Концы пояска на рубашке дважды выскальзывали у меня из рук, прежде чем мне удалось завязать его.

Но процедура длилась недолго. Доктор комментировал каждый этап чудесной рыбалки, которую проводил под анестезией в полостях моего тела. Он говорил, чтобы успокоить меня, но лучше бы он молчал. Я смотрела на его ассистентку, ласково улыбавшуюся мне из-под маски. Она была немногим старше меня, и ей, скорее всего, не предстояло когда-либо подвергнуться этой процедуре. С недавних пор я стала делить женщин на две категории: тех, кто мог зачать ребенка, и таких, как я.

– Девять! – воскликнул Санфеличе, протягивая ей зонд.

– Девять чего? – несколькими часами позже спросил Берн, зачарованно глядя, как доктор ловкими, быстрыми движениями щупает мне пульс, стягивает перчатки, разминает в воздухе пальцы и заполняет мою медицинскую карту.

– Девять фолликул. Этого хватит, чтобы наплодить целый выводок. Отличная работа, Тереза.

И он сквозь пеленку шлепнул меня по ягодице, как в первый визит. Незадолго до процедуры он начал называть меня по имени, потому что мы с ним были союзники, мы были на передовой в этой войне. Берн следовал за нами на расстоянии нескольких метров, и пользы от него было не то чтобы очень много.

Следующая фаза должна была иметь место в лаборатории, под линзой микроскопа. Там, вдали от наших глаз, в стерильной среде, жидкость, полученная от Берна, должна была смешаться с моей. Об остальном должна была позаботиться природа; правда, я перестала произносить это слово, по крайней мере, в присутствии доктора Санфеличе, с тех пор, как он, во время очередной процедуры, прочел мне нотацию: «По законам природы? Да где вы видите природу, Тереза? В составе одежды, которую носите? В продуктах, которые употребляете в пищу? О, я знаю, вы сами выращиваете овощи, те, что вы принесли в прошлый раз, были превосходны. Вдобавок вы, вероятно, не используете пестициды и все прочее, но если вы думаете, что ваши помидоры – натуральный продукт, то вы, извините за прямоту, наивный человек. Уже лет сто как на земле не осталось ничего натурального. Все вокруг нас – искусственное. Все! И знаете, что я вам скажу, Тереза? За это надо благодарить Бога, даже если его нет. Потому что иначе мы продолжали бы умирать от оспы, от малярии, от бубонной чумы и от родов».

Потом, когда мы вышли на улицу, у меня на мгновение потемнело в глазах. Со вчерашнего вечера я ничего не ела, отказалась даже от чая с сахаром, который разрешил Санфеличе, только выпила полтора литра воды и после этого почти два часа не ходила в туалет. Берн подхватил меня, не дав упасть.

– Это все от лекарств, – жалобно сказала я.

Он поцеловал меня, там, на улице, среди людей, которые проходили мимо и ничего не знали о нас.

– С лекарствами покончено, – пообещал он. – Мы сделали это.

И действительно, к вечеру ощущение тяжести во всем теле начало проходить, ноги мало-помалу опять стали слушаться, усталость, которая накапливалась в последние дни, пошла на убыль, хотя я не прекратила прием гормонов. Это мысль о ребенке придала мне сил. Возможно, девочка уже существовала – там, под микроскопом. И скоро она окажется у меня в животе.

Утром позвонила ассистентка Санфеличе и пригласила меня на прием. Она не стала объяснять по телефону причину. Мы бросили на плите абрикосовое варенье, уже наполовину готовое. Этот звонок вызвал у нас такие мрачные предчувствия, что за все время пути в Франкавиллу-Фонтану мы не произнесли ни слова.

Санфеличе был в хорошем настроении, бодр и весел, даже когда сообщал нам, что девять фолликул, так обрадовавшие его вчера, выглядевшие так многообещающе, оказались абсолютно пустыми – ни в одном не было яйцеклетки.

Как обычно, я с некоторой задержкой усваивала то, что он говорил. Я спросила:

– Как такое может быть?

А в это время пустота, о которой говорил доктор, разверзалась у меня в животе, в груди и в горле.

– Все бывает, – ответил он.

У него был нервный тик: он мигал, а затем широко, словно от изумления раскрывал глаза. Сейчас он мигнул два раза, прежде чем произнести:

– Мы живем в мире статистики, Тереза. Но